Содержание
Опиум как источник вдохновения
Хотя во французских литературных кругах всегда были популярны и другие наркотические средства: абсент, эфир, гашиш, — именно опиум в 1900 году опередил по популярности морфий. В своей книге «Прекрасная эпоха опиума» (1984) Арнольд де Лидекерке сделал вывод:
«Опиум и опиумные притоны стали знаком эпохи, когда связь литературного мира с наркотиками целых 15 лет, вплоть до начала войны, была чрезвычайно многообразна и богата. Опиум, этот «блаженный яд образованных и умных», — менее сильный наркотик, чем морфий, менее прихотливый, чем гашиш, более эстетичный, чем эфир, — переживал в то время свой золотой век».
Курение опиума стало центром нового литературного жанра, как и употребление морфия в 1880-х годах. Но, как утверждает де Лидекерке, больше писателей питали слабость к опиуму, чем к морфию, и они были более талантливы.
Французская литература, вдохновленная опиумом, родилась в самом Индо-китае — с его помощью писатели пытались побороть ностальгию и скуку. Первый «опиумный» роман — «Опиум», написанный фронтовым корреспондентом Полем Бонтеном, — вышел в 1886 году. Автор еще подчеркивал опасности, которые ждут молодого поэта, наслаждающегося «смутным и таинственным, глубоким и изменчивым вдохновением опиума», — в конце концов он понимает, что наркотик необходим ему, чтобы победить ночные кошмары, и медленно, но верно угасает. Однако реализм Бонтена, о котором сказано столько хвалебных слов, резко контрастирует с почти всей остальной «опиумной» литературой, где обычно поются гимны тайнам и эстетике опиума.
Очарование опиума: грезы…
Благодаря многочисленным рассказам и описаниям, появлявшимся в то время, новый «восточный порок» очаровывал все больше людей. Эти чары действительно существовали и были очень сильными. Посещение опиумного притона воплощало в себе экзотические гедонистические желания, и у курителей опиума не существовало никакого медицинского «алиби».
Поэтому опиум был окружен аурой запрета и считался богемным, пусть никакие законы не запрещали ни сам наркотик, ни его использование. Курить опиум, вместо того чтобы есть или пить его, означало дерзко и развратно порвать с устоями общества. Он представлял собой нечто новое, экзотичное, но также был опасен, угрожал человеку и обществу.
Как многие наркотики, опиум создавал группу избранных, которым были свойственны одновременно желание обратить остальных в свою веру и презрение ко всем людям извне. Как отметил Клод Фаррер в сборнике новелл «Дым опиума», впервые вышедшем в 1904 году (он был широко известен и выдержал множество переизданий и переводов), для многих опиум был
«настоящей родиной, религией, тесными узами, которые связывали людей вместе и ревниво оберегали их союз».
Прежде всего людей объединяли сами опиумные грезы, причем, как многие знали, их содержание только частично определялось процентом содержания морфия. Роже Дюпой в своем «клиническом и медико-литературном исследовании» «Опиоманы: употребление опиума в еде, питье и курении» утверждал, что лучший курительный опиум часто содержал «чрезвычайно мало морфия» и что инъекции .морфия никогда так благотворно не действовали на разум, как натуральный опиум».
«Хороший курительный опиум» состоял из очищенного растворенного опиума с добавлением ароматических веществ, придававших дыму уникальный аромат. Большая часть морфия, содержащегося в опиуме, оставалась в шлаке, в отходах, которые остаются в трубке после курения, — их продавали тем, кто не мог себе позволить лучшее blog.
Согласно Дюпою, после трех-четырех часов опиумного отравления чувственное восприятие обостряется настолько, что человек не может выносить громкий шум и яркий свет. Сила, быстрота и тонкость мышления могут достичь невероятных высот только в тишине, в сумерках опиумных притонов. Сознание курильщика наполняется четкими идеями и воспоминаниями, при этом он не теряет логического мышления. После восьми-десяти трубок наступают грезы, светлое мечтательное состояние, когда курильщик полностью перестает ощущать свое тело. Мысль становится самостоятельной, неподконтрольной курильщику, она не связана его земными тревогами, хотя и отражает его характер или профессию:
«Искатель приключений пускается в чудесные путешествия, математик совершает сложнейшие вычисления, писатель сочиняет красноречивые речи, ученому удается замечательный по своим идеям научный труд, развратник участвует в безнравственных сценах, актер замечательно играет литературных героев, игрок придумывает системы игры, позволяющие всегда выигрывать».
При этом Дюпой признавал, что магия опиума — по большей части результат субъективных иллюзий, мании величия. Курильщик просто-напросто верит, что способен на великие дела, и осознает все глубже, чем обычно. В состоянии эйфории он переоценивает себя, обманывается мыслью, что он преуспел больше, чем на самом деле. Чтобы подтвердить это заключение, Дюпой отмечает, что после бессонной ночи курения опиума курильщики впадают в состояние апатии и теряют не только всю энергию и страсть к работе, но и воспоминания обо всем, что, как им казалось, приходило к ним в грезах.
Выяснилось, что подопытные в таком состоянии уже не способны описать все пережитое или вспомнить хоть что-то из рассказов, которые им зачитывались во время опиумного опьянения. Если же сам курильщик или наблюдатель делали заметки во время галлюцинаций, то, как показал один из коллег Дюпоя, изучавший подобные записи, все подопытные позже не могли поверить, что они делали это и говорили такую бессвязную чушь.
Однако Дюпой, как всегда, придерживается неоднозначной точки зрения. Он делает оговорку, что выводы его коллеги преувеличены, поскольку тот работал только с курильщиками, находящимися в сильной опиумной зависимости. С теми, кто курит время от времени, дело обстоит иначе. И более того, продолжает Дюпой, нужно различать пассивные грезы, когда курильщик просто отдается абсурдным мыслям, а сам ничего не порождает, и это состояние для него бесплодно, и активные, когда эти мысли несут в себе некую определенную цель и направляют действия курильщика.
Именно таких «оптимистичных», «эстетических» грез добивались поэты и художники и часто, по словам Дюпоя, извлекали из них большую пользу, поскольку в них они могли найти то, что не умещалось в рамки «ограничивающего и деспотичного» закона причинности. Правда, к сожалению, те, кто курил от случая к случаю, обычно становились постоянными курильщиками.
…и эстетика
Однако, помимо самих опиумных грез, дававших приятную иллюзию власти, у курения опиума были и другие приятные качества, возможно, даже более важные. Вот как их описывает де Лидекерке:
«Необычность опиумной церемонии, которая привлекала писателей, полностью основывалась на азиатской эстетике, с ее тонкими жестами, особыми инструментами, лампами, трубками, иглами; короче говоря, удивительная живописная атмосфера опиумного притона — второе измерение рая художников, измерение, которым совершенно пренебрегали Бодлер, Готье и де Кинси».
С появлением притонов употребление наркотика стало чем-то большим, чем прозаичный прием дозы лауданума, пасты гашиша или инъекция морфия. Оно превратилось в красивую церемонию, исполняемую в курильне, специально предназначенной для таких целей.
«Церемония, с ее утонченными ритуалами, с таинственной алхимией, с лаком, шелком и нефритом, с приглушенным светом и ароматом наркотических веществ, представляла собой несравненно более ценный материал для писателей и поэтов».
Во многих смыслах курение опиума не было просто следующей после морфия страстью наркоманов, это был еще и бунт против предшественника. Курильщики не уставали замечать различия между ними. Жан Кокто в эссе «Опиум» 1930 года писал:
«Опиум — это полная противоположность подкожных инъекций. Он успокаивает. Успокаивает своей роскошью, ритуалами, элегантностью ламп, трубок и их чаш, полностью противоположной медицинской атмосфере, долгими традициями этого изящного отравления».
Опиумный притон был особым миром, замкнутым, таинственным и пропитанным дымом, храмом для посвященных, который был специально предназначен для мечтаний, приглашением в путешествие, в другой мир, где с самого начала не было места хандре или скуке. Китайские обои, статуи Будды, драконы и фонарики, кимоно, в которые одевали посетителей, низенькие подвалы, маленькие столики для курения, прислужники — мальчики-азиаты — все это составляло обычную обстановку роскошной парижской курильни и по своей сути разительно отличалось от жалких притонов, где толпились курильщики-китайцы.
В литературе об опиуме немало сентиментальных строк об атмосфере курилен и магической красоте сделанных с величайшим мастерством курительных принадлежностей — из бамбука, серебра, слоновой кости, нефрита и других экзотических материалов. Впрочем, были и пуристы, которые настаивали на том, что настоящему курильщику все эти побрякушки не нужны.
А кроме того, существовало само искусство курения. Уже приготовление трубки для опиума было своего рода магической церемонией.
«Опиум не терпит спешки, путаницы. К поспешным курильщикам-любителям он поворачивается спиной, оставляя им только морфий, героин, самоубийство и смерть»,
— так писал Кокто, который, как и многие другие, считал курение опиума формой искусства.
Тщательно исполняемая церемония превращается в «настоящий шедевр, она скоротечна, не имеет формы и не допускает критики». Сначала специальную иглу пропускали через вязкий курительный опиум, затем накаливали над масляной лампой, пока на ее кончике не образовывался маленький мягкий шарик.
После этого его раскатывали на горячей тарелке, и он принимал форму конуса, который и клали в чашу трубки. Курильщик полулежа, держал трубку под углом к лампе и вдыхал дым. Это было искусство, требовавшее концентрации, терпения и опыта, прежде чем человек обучался исполнять его правильно, но зато когда это происходило, эффект был заметен сразу. Никто не выразил это так, как Кокто:
«Курильщик поднимается, как воздушный шар, делает медленный круг и снова приземляется на безжизненную луну, чье слабое притяжение не дает ему улететь».
Помимо того что курение опиума было гораздо эстетичнее употребления морфия и сильнее воздействовало на людей, контраст заключался также в том, что оно считалось мужской привычкой. В конце века морфий употребляли женщины и женоподобные эстеты. Настоящие мужчины курили необработанный опиум.
Многие писатели отстаивали мысль, что опиум — атрибут мужчины, хотя в изобразительном искусстве эта точка зрения не нашла отражения: чтобы картины лучше продавались, артисты Салона предпочитали изображать курильщиц-женщин, желательно обнаженных. «Пробуждение от опиумного опьянения» Пьера Гурдо, выставлявшееся в салоне в 1903 году, — это типичный для Салона пример: обнаженная женщина лежит на подушках с развратной улыбкой роковой женщины. Другая «опиумная» картина была представлена в Салоне в 1912 году художницей Сесиль Поль-Бодри — это «Курильщица опиума», на которой нагая модель бесстыдно наслаждается грезами.
В то же время Альбер Матиньон, который в 1905 году изобразил сцену с тремя весьма притягательными похотливыми морфинистками-лесбиянками, похоже, в дальнейшем изменил свои взгляды. На выставке Салона в 1911 году он показал ужасную картину привыкания к наркотику: на полотне изображена молодая женщина с глазами наркоманки, тщетно пытающаяся подняться с темного ложа — явная картина вырождения.
