Содержание
Конец эпохи курения опиума
Согласно Дюпою,
«главную категорию курильщиков составляли люди умственного труда, люди воображения и чувства, поэты и художники, словом, мечтатели».
В противоположность морфию, у опиума был поэтический ореол. Жан Дорсен писал в 1930 году:
«Морфий — это порок деловых людей, которые спешат, опиум же — вредная привычка людей чувства, художников».
Если художники Салона изображали в сценах курения опиума прежде всего чувственное наслаждение, то многих авангардных художников действительно притягивала красота самого действа. В Париже, вслед за французскими портовыми городами, появилось очень много опиумных притонов, особенно в богемных районах: в Латинском квартале, на Монпарнасе и Монмартре — в каждом из них было свое, более или менее роскошное убранство, они могли быть более или менее закрыты для посторонних. В 1919 году Франсис Карко, тонкий наблюдатель богемной жизни, осуждал новую страсть Монмартра:
«Бедные наивные люди, которые занимаются тем, что доводят себя до сильной головной боли, куря опиум, почему мы должны воспринимать вас всерьез? В притонах художников вы читаете стихи — и что это за стихи! Злой демон, которого Бодлер воспел, не приближаясь к нему, теперь порождает целую гору глупой наивной литературы. Монмартр опиумная столица? Да ни за что. Это не Монмартр. У Монмартра есть для людей вещи получше, чем эти нездоровые грезы».
Несмотря на протесты Карко, опиум — одна из тех вещей, которые прославили Монмартр. Андре Сальмой в биографии Амадео Модильяни утверждает, что последователи поэта XV века Франсуа Вийона обосновались в Латинском квартале, а оттуда стали совершать вылазки, продавая наркотики бодлерианцам Монмартра — так в их сети и попал Модильяни. Вероятнее всего, Модильяни уговорил попробовать наркотики его старший товарищ, врач Поль Александр, — который был убежден, что гашиш и опиум стимулируют художественное воображение. С этой целью Александр учредил специальные вечера для собравшейся вокруг него группы художников.
В любом случае у Модильяни появился вкус к наркотикам — вскоре он попал в зависимость от некоего «барона» Пижара, зажиточного лодочника, который торговал гашишем и открыл на Монмартре опиумный притон. В этом он следовал моде, которая, возможно, началась с женщины по имени Полетт Филиппи, которой опиум впервые дал попробовать морской офицер, около 1905 года. Этой влюбчивой девушке не нравилось быть одной, поэтому она стала приглашать друзей — писателей и художников, таких как Сальмон, Поль Фор, Рене Дализ, Гийом Аполлинер, возможно, также кубистов Жоржа Брака и Пабло Пикассо, — заходить к ней покурить в личной курильне.
С 1906 по 1909 год художники с Монмартра собирались в основном у Пижара, однако новая мода вскоре распространилась повсеместно благодаря сети дружеских связей между ними. Вскоре выбор притонов был так велик, что любой мог выбрать курильню себе по вкусу, если, конечно, у него еще не было «курительного уголка» в квартире или студии.
Альфред Жарри приходил курить к Леон-Полю Фаргу, Дализ курил у Сальмона» писатели Октав Мирбо и Анри Батай тоже были знакомы с опиумом. Колетт захаживала к некой Шарлотт, а в книге ее мужа Вилли «Лели, курильщица опиума» (1911) отрывки о наркотике сочинил Поль-Жан Туле. Макс Жакоб, известный своей любовью к эфиру, не чурался и опиума, он посещал парижские притоны с Аполлинером, Дализом и Франсисом Пикабиа. Художник-фовист Андре Дерен ходил в близлежащие курильни со своим соседом Аполлинером — попутно они просвещали друг друга, рассказывая о последних новинках в поэзии и живописи.
Этот список можно продолжать бесконечно, вновь и вновь произнося тс же имена в разных комбинациях. Так, Аполлинер, друживший с Жарри, Сальмоном и Пикассо, часто бывал у некой мадам Баржи, где «курил по субботам», — обычно его сопровождал секретарь Жан Молле. Молле вошел в литературные крути именно через курильню, возможно, через ту, которую держала Филиппи, где люди часто оставались от восьми до десяти дней подряд с одним- единственным условием: они должны были принести корзину устриц и два литра ягодной настойки (по крайней мере так он пишет в воспоминаниях).
В один прекрасный день, пытаясь оправдать свои длительные отлучки, он представил им Аполлинера. Пикабиа утверждал, что в течение двух последних предвоенных лет они с Аполлинером ходили к друзьям курить опиум «почти что каждую ночь». В начале войны Аполлинер нашел убежище в Ницце, где, по его словам, опиум превратил войну в «искусственный рай». Там же он создал для своей возлюбленной Ду калиграмму в форме трубки. Текст гласил:
«Смотри же, вот инструмент, которым я выуживаю твое чудовищное желание как странный род искусства, погруженного в ущелья глубокой ночи»”.
Пикассо, как пишет в воспоминаниях его любовница Фернанда Оливье, между летом 1904 и 1908 года курил опиум два-три раза в неделю. Они оба, видимо, тоже вначале посещали Александра, Пижара или Филиппи, однако скоро Пикассо приобрел собственные принадлежности для курения и впоследствии приглашал друзей заходить покурить в его студию на Бато Лавуар. По словам его биографа Джона Ричардсона, он не верил в «перемещение чувств», как, например, Рембо, — Пикассо пробовал наркотики из врожденного любопытства.
«Ароматом опиума пропитаны сюжеты и настроение многих его работ голубого и раннего розового периода»,
— пишет Ричардсон, отмечая также сонное выражение лиц на нескольких картинах 1905 года, как будто персонажи находятся почти в трансе. На одну из этих работ — картину «Семья бродячих акробатов» (1905) — Пикассо, возможно, вдохновило одноименное стихотворение Аполлинера «Бродячие акробаты», которое он посвятил художнику.
У него те же тема и настроение, и в первой версии в нем говорится о «молоке Леты, несущем забвение» — очевидно, речь идет об опиуме. В июне 1908 года Пикассо внезапно отказался от опиума — не только потому, что, по мнению многих, ничто не могло сдержать его постоянной тяги к новому, но и потому, что он был потрясен самоубийством его соседа-наркомана.
Великая война — конец эпохи курения опиума
Когда в 1914 году разразилась Первая мировая война, прекрасная эпоха опиума подошла к концу. Гедонизм этого наркотика, к которому и сегодня относятся мягко, как к «пороку общества», не вязался с военным временем.
Кроме того, прекратили работать международные каналы распространения опиума, что затруднило жизнь закоренелым курильщикам. В 1916 году французское правительство объявило опиум вне закона, а с 1918 года начало жесткую борьбу с притонами (впрочем, оно столкнулось с протестами жителей кварталов, где опиум был традиционным удовольствием).
В особенности общественность сразил памфлет Клода Фаррера под названием «Опиум и алкоголь» (1920), где он отстаивал мнение, что опиум, несомненно, полезен и для человека, и для общества, в отличие от алкоголя и табака. Курильщики опиума не пьют и поэтому никогда не избивают жен и детей. Кроме того, Фаррер считал лицемерным запрещать употребление опиума в своей стране, продолжая получать огромные прибыли от его продажи за рубежом. По его предположению, единственная причина запрета была экономической — он защищал интересы «убийц Франции» — торговцев вином и ликером, чьи предприятия, часто становившиеся причиной бесплодия, насилия, болезней и смерти, оказались под угрозой из-за опиума.
Однако общественное мнение стояло на стороне закона. После того как в 1907 году французский офицер-наркоман пытался выдать военные тайны немцам, опиум считался несомненной опасностью для страны, ослабляющей способность к борьбе с врагами. Это очень хорошо выражено в рисунке на обложке журнала La Grimace (1917). Пока длинноволосый курильщик в восточных одеждах готовит новую трубку, а его злые глаза сверкают как у безумца, на заднем плане уже виден силуэт немецкого солдата. Подпись поясняет, что курение опиума — «последнее оружие» врага.
Несмотря на это, прошло много времени, прежде чем антиопиумная кампания, поддержанная несколькими международными соглашениями против опиума, достигла успеха. Послевоенное поколение под влиянием книг об опиуме, например «Книги дыма» Луи Лалуа, сюрреалиста, который стремился соединить мечты и реальность, и, конечно, видных деятелей искусства, таких как Жан Кокто, снова отдалось чарам наркотика.
Однако расцвет опиума не повторился. В «ревущие двадцатые» люди предпочитали другие наркотики — у них больше не хватало терпения на долгие курительные обряды. Постепенно опиум вернулся в пределы чайна-таунов, и в конце концов в 1970-е годы о нем перестали говорить. Союз курения и опиума оказался недолгим и исчез вместе с опиумной литературой, ремеслами и лампами.